Ничего особенного

Вчера он нажарил много рыбы. Жирной, с густым запахом. Он старался, он так старался, что, возможно, чересчур, но он ждал ее. Она пришла, как обычно, ближе к поздним сумеркам, и он кормил ее ужином с рук, ловко сдирая черные кожи с лакомых кусков. Она мило морщила носик, но ела. Она даже не отказалась на этот раз от водки, и счастье, казалось, наполнило собой всю его холостяцкую квартирку без мебели.
Утром он проснулся на матрасе один. То было позднее утро. На улице орали не только птицы собачниками, но и дети, болела голова. Он был в отчаянии. По сердцу словно ходила железная мочалочка, которой он тщетно пытался отмыть вчерашнюю сковородку.
Опохмелившись, он сказал себе: "Ты же мужчина". Он сказал: "Будь мужиком" - и добавил одно словцо. Он взял в руки верный перфоратор, всегда помогавший в минуты отчаяния. Но руки дрожали, не давая отвлечься от окутавшего голову и внутренности мрака сугубо мужской, пусть и бесполезной работой. Еще он порой двигал мебель - но это по ночам, да и мебели больше не было в его доме.
И тогда он запел. Он пел тихо и долго, без перерыва. Он бессильно акынствовал в своей крошечной блочной пустыне на 15-м этаже. Горе делает нас сильными и бесстрашными. Он забыл, что не имеет голоса и начисто лишен слуха. Он хотел петь - и пел. Он пел, сбегав за второй. Он пел после беспокойного дневного сна, в котором она ела рыбу, лежа на помнящим еще безумные минуты матрасе. Он пел весь день.
Все дышащее грозой и пылающее солнцем воскресенье непонятное бормотание, нанизанное на смутный мотив текло над кварталом. И только мы, самые близкие ему люди, разгадали его тайну. Он не акынствовал. Из мебели, кроме матраса в его доме остался и телевизор, и старый видак с приставкой караоке. Лишиться всего этого - значит, лишиться всего. Пасть на самое дно, уйти, словно жирная рыба, в самую глубь, презрев все человеческие законы и табу - такие, как инцест или каннибализм. Он, конечно, не знал этих слов, но чувствовал, что человек без телевизора теряет право называться человеком. Его место внизу, у помойки, с синяками. А лучше сразу - в омут с головой.
Когда иссякли песни, он стал уже другим. Голос окреп, музыка стала громче. Спев последнюю - про тонкую рябину, он схватился за инструмент, свой верный горн, свою сверкающую трубу, созывающую в бой войска и поющую победу, наводящую ужас на врагов и наполняющую бодростью сердца. Он вышел на балкон, он воспарил над миром, поднес мундштук к губам, но увы... Странные звуки разрезали душные предсумерки - то самое время, в которой она любила приходить. Даже родная спартаковская гуделка не хотела оглашать округу вечером этого грустного дня, тяжелого дня. Звуки походили на призывный рев китов в бескрайнем океане. Но она не пришла, и даже не отвечала на звонки и оставляла без ответа смс, которые он слал ей весь день, поккуда не села батарейка. Зарядное же устройство кануло, и он был теперь совсем один.
И тогда он заплакал. Влага потекла по моему окну. Решила: дождь. Но нет, асфальт был сух, лист тускл и неподвижен, и пух летал, усугубляя грусть.
И я решилась. Я пошла к нему. Звонила в дверь. Он чем-то шелестел, не открывал. Я не утешила б его, о нет. Но высказала б все про перфоратор, про караоке, про рожок в глубинах ночи, про запах рыбы и про мокрое окно.
Он - мой сосед.